ПАСТЫРЬ - СЛУЖИТЕЛЬ ПОПЕЧИТЕЛЬНОЙ ЛЮБВИ

В таинстве Хиротонии пастыри получают особый дар сострадательной любви, - чужие горести и падения она делает как бы их собственными. Они пекутся о душах, воздействуя на них как мерами терпеливого внушения и наставления, так и мерами прещения и карательной дисциплины (епитимий). Постепенно устанавливается на началах "икономии" Закон церковный, то есть каноническая практика применения церковных кар. В связи с этим возникает церковный суд, чьи постановления равно применимы к пастырям и пасомым, ибо и сами пастыри, в свою очередь, являются пасомыми через своих сопастырей.

Пастырство связано с особой ответственностью за паству, не существующей для мирян, которые платят пастырям за это особой любовью и почитанием. И таким образом паства, естественно, собирается около пастырей, и Церковь слагается из иерархически организованных общин. Иерархия служит как бы скелетом тела церковного. Разумеется, если в Церкви возникает явление духа и силы в лице какого-нибудь духовного мужа, к этому пророческому служению устремляется все церковное общество, и пастыри, и пасомые, без различия своего иерархического положения: личный духовный авторитет преподобного Серафима Саровского (1833) или протоиерея Иоанна Сергиева, или епископа Феофана Затворника, или оптинских старцев был больше всех иерархических личных авторитетов. Однако эти духоносные мужи никогда не вторгались в область чисто иерархических полномочий, не нарушали и не разрушали их. Это лишний раз подтверждает полную совместимость профетизма и иерархизма.

Пастырство должно быть в первую очередь сораспятием Христу и воскресением в жизнь вечную. Тогда оно принесет плод и в чужой жизни, вернее, в жизни брата, сестры, потому что нет чужих для пастыря и за каждого из пасомых он даст ответ на Суде Божием как за самого себя.

Понятие "пастырство" родилось в Ветхом Завете из живых отношений пастыря с паствой, то есть пастуха с теми домашними животными, которые были вверены его заботам. Первое, что поражает в Евангелии, когда читаешь притчу Христову о заблудшей овце,-это нежность и озабоченность. Тот, кто вдумывался в быт людей древних времен, представляет себе постоянно перегоняемые стада мелкого и крупного домашнего скота. Люди не только употребляли их мясо в пищу, а шерсть для изготовления одежды, но жили с ними одной жизнью, были привязаны к ним.

Во второй книге Царств, в главе, где повествуется о том, как царь Давид, послав Урию на верную смерть, после его гибели овладел его женой, к которой он еще раньше воспылал греховной страстью, сказано, что это дело, которое сделал Давид, зло в очах Господа (2 Цар. 11, 27).

И послал Господь Нафана (пророка) к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный; у богатого было очень много "мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми его; от хлеба его она ела, и из его чаши пила, и на груди у него спала, и была для него, как дочь; и пришел к богатому человеку странник, и тот пожалел взять из своих овец или волов, чтобы приготовить (обед) для странника, который пришел к нему, а взял овечку бедняка и приготовил ее для человека, который пришел к нему. Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив Господь! Достоин смерти человек, сделавший это; и за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания. И сказал Нафан Давиду: ты - тот человек (который сделал это) (2 Цар. 12, 1 - 7). Пожалуй, в этой притче ярче всего показана связь между пастухом и овцой, между хозяином и его малым стадом. Через это отношение пастухаскотовода к своему стаду мы можем глубже понять смысл ветхозаветной жертвы. Человек заботится о своих овцах; среди овец рождается агнец, особенно прекрасный, чистый, без порока. Этого ягненка пастух будет беречь, обхаживать, кормить, пристально смотреть за ним - и вдруг веление ему Бога: выбрать из своего стада непорочного, совершенного, самого прекрасного агнца и принести его в жертву, убить, пролить его кровь пред жертвенником. Почему? Потому что он, человек, грешен... Для нашего сознания это кажется странным, жестоким, но сознание древнего пастуха явно и ясно подсказывало ему, что раз он согрешил, то невинное существо, самое прекрасное, самое чистое, беззащитное, кроткое,. о котором он столько заботился, стараясь охранить, оградить его своей любовью и силой от всякой опасности, должно погибнуть. Ибо грех одного всегда является мукой и губительством для другого, невинного, самого прекрасного и дорогого его сердцу.

Вот почему нас так трогает притча о заблудшей овце, хотя мы далеки от этого образа жизни и этих времен. Овца просто отдалилась от стада, ушла на другое пастбище, ища лакомый пучок свежей травы, и забыла свое стадо, других овец и самого пастыря. Но пастырь ее забыть не может. Здесь речь идет не о страхе понести материальный убыток, недосчитавшись одной овцы, а о том, что каждая овца у пастыря учтена, каждая ему дорога, она родилась в его доме, вскормлена его трудами, защищена от волков.

В Евангелии от Иоанна мы находим слова Иисуса Христа: Я есмь Пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит, и волк расхищает овец, и разгоняет их... Я есмь добрый: и знаю Моих, и Мои знают Меня (Ин. 10, 11 - 14). Пастырь идет впереди своего стада, чтобы первым встретить опасность: вора, разбойника, хищного зверя, разлившуюся реку - что бы ни пришлось им встретить в пути, он встречает первый, становясь лицом к лицу с надвигающейся бедой. И здесь выявляются две основные черты пастырского душепопечительства. Первая - это ласка, нежность, сознание того, что нет для него ничего дороже этой овцы, и пропажа ее - это непоправимая утрата и горе для пастыря. Вторая черта - это деятельная мужественная любовь, защита, заступление, то, что в старину называли "печалование". Долг пастыря - встать перед угнетателем человеческой личности, перед неправедным властителем, перед тем, кто может погубить жизнь, честь, душу человека и, заслонив собою паству, сказать: нет, нельзя, у тебя тоже есть душа, совесть, и ты тоже после смерти предстанешь перед Судиею.

Пастырство не ремесло, не техника, не руководство, не властвование, но ласковое, жертвенное служение. Пастырство не знает дня и ночи; нет такого момента, когда человек не имеет права страдать, не имеет права быть в нужде, потому что пастырь утомлен и хочет отдохнуть или заняться своими личными делами. Такого времени у пастыря нет. Паства - его семья, верующие - его дети. Как можно сказать самому близкому: подожди, мне не до тебя, перестрадай, а когда у меня будет время, я займусь тобой. Нет такого времени, когда может прерваться пастырская молитва. Нельзя сказать человеку: ты стар и давно болеешь, я устал от твоих страданий и все меньше поминаю тебя в молитве, ибо ты все равно умрешь. Подлинная мера пастырства в нежном, глубоком, вдумчивом, кровном отношении. Это отношение воистину кровное, ибо все мы, действительно, - одна семья и одно Тело. Это должно быть так, если пастырь не только разумом усвоил богословские утверждения, а и сердцем верит, что в Крещении каждый делается живым членом живого Тела Христова.

Из этой веры надо делать прямые, беспощадные к себе выводы: стоящий передо мною человек - мой брат или моя сестра. Он так дорог Богу, что Бог отдал за него Сына Своего Единородного. Сын Божий за него добровольно принял крестную смерть для того, чтобы этот человек, погрязший в грехах, самоутверждающийся в своей гордыне или несчастный и потерянный, жил, воскрес, вошел в Царство Небесное, был усыновлен Господом. Такое чувство - признак истинного пастырства. Однако в сердцевине пастырства есть нечто еще большее. Есть Один Пастырь, Пастырь овцам, великий Господь Иисус Христос. Он - Пастырь по преимуществу. Он - Пастырь всей твари, и мы веруем, что к концу времен Он всех упасет в Царство Небесное.

Каждый священнослужитель пастырствует Его благодатью, стоя на том месте, где никакая тварь, никакой человек, даже самый святой, не смеет стоять: там может стоять только Господь Бог, приносить бескровную жертву может только Тот, Кто принес кровавую жертву в Своем Теле и отдал дух Свой Богу о нашем Спасении.

Как легко подчас мы входим в алтарь, забывая, что это место лично принадлежит Богу, что туда можно войти не иначе как с сознанием ужаса, какой бывает при вступлении в удел Божий, что на этом месте никто стоять не смеет, там веет Дух Святой, там место, где может ходить лишь Сын Божий. Входить в алтарь можно лишь для того, чтобы совершать здесь служение, в страхе и трепете, сознавая, что только Божественная благодать может оградить от всесожигающего Божественного огня, того самого, что сошел с небес на жертву Илии. Благодать ограждает его, как рука Божия покрыла Моисея на Синае, когда Слава Господня проходила перед ним (Исх. 33, 22). С памятью об этих событиях священной истории должен входить священнослужитель в алтарь.

Что же можно сказать о самой Жертве, самом служении? Единственный Первосвященник Церкви Христовой - Господь Иисус Христос; единственная сила, являющая себя в Таинствах и священнодействиях - сила Духа Святого. В начале Литургии, когда все готово к совершению Таинства, когда народ собрался, священнослужители в облачении, хлеб и вино заготовлены на жертвеннике, диакон произносит слова, которым мало кто придает глубокое значение: "Время сотворити Господеви, владыко, благослови". Обычно эти слова воспринимаются просто как напоминание священнику, что теперь пора начинать службу. Однако старые афонские монахи иначе понимают смысл этих слов, читая их в греческом, подлиннике. Они понимают этот призыв не в смысле: "Теперь пора совершать службу Господу", но делая логическое ударение на слове "Господу": "теперь Господу пора совершать службу". Люди, священнослужители и миряне, сделали по человечеству своему все, что было им доступно: пришли, составили живой церковный собор, облачились, принесли Богу личную молитву, очистили себя в Покаянии, стали со страхом и трепетом перед лицом Божиим, приготовили хлеб и вино. И что большее могут сделать люди? Никакой человеческой (священнической или архиерейской) силой невозможно превратить этот хлеб - в Тело Христово, это вино - в Кровь Христову. Это может совершить только Господь. Теперь священник и диакон начнут произносить слова священных молитв, которые превосходят их самих, которые превосходят самую человеческую, зримую Церковь; слова, которые могут быть произнесены в Церкви и Церковью только потому, что она не является всего лишь человеческим обществом, пусть верующим, пусть преданным Богу, пусть послушным Ему - но еще и Богочеловеческим Телом, равно Божественным и человеческим, где во всей полноте обитает Сам Господь, в единстве с примирившейся с Творцом тварью, где во Христе плотью обитает Божество во всей полноте в каждом члене Церкви. Духом Святым полна и жива жизнь верующих со Христом и сокровенна в Боге. Поэтому и могут священнослужители произносить эти священные слова, превосходящие все, что человек может помыслить и совершить. И хотя без этих слов и без этих священнодействий Таинство не совершится, совершителем Таинства остается Иисус Христос, единственный и Единый Первосвященник и Пастырь Церкви, и сила Духа Святого, исполняющего Церковь.

Не напрасно в Символе веры сказано: "Верую... во едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь..." По видимости - все прихожане верные: незримо они состоят в глубоком, тесном родстве с Богом, они братья и сестры Христа по плоти; братья и сестры Христа по таинственному приобщению Его человеческой воскресшей природе через таинства Крещения и Причащения; они исполнены Духом Святым. Верующие составляют эсхатологическое общество, где чувственно неощутимо, но духовно постижимо присутствует уже будущий век в пределах этого века. Времена исполнились, потому что конец - это не какое-то мгновение во времени, это Полнота, которая пришла через Воплощение Сына Божия и дар Святого Духа. Времена исполнились, однако верные еще ожидают конца; в пределах времени уже действует тайна вечной жизни. И когда-нибудь эта тайна разверзнется и захватит все и вся.

Халкидонский догмат относится не только к Воплощению, к соединению во Христе Божественной и человеческой природ, но и ко времени после Воплощения и дара Святого Духа. Это время соединяет вечное, уже пришедший будущий век и наше пребывание и становление в веке сем. В этом заключена тайна Церкви. И когда священнослужитель в эпиклезисе взывает: "Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отъими от нас, но обнови нас, молящих Ти ся". Он просит Духа Святого, являющего Себя в вечности, которая уже пришла и уже внедрилась в наше время, прийти на мгновение и совершить Таинство Пресуществления, совершить чудо для того, чтобы эта малая община расширилась до пределов бесконечности, стала на мгновение вечностью и чтобы то, что будет истиной в вечности, стало реальностью во времени: хлеб и вино стали бы Телом и Кровью Христа. Этого не бывает в историческом времени и ограниченном пространстве, но это совершается в тот момент, когда вечность врывается во время и поглощает его здесь и теперь.

То, что верно о Христе по отношению к твари, по отношению к человеку, должно быть истиной и реальностью в жизни, в опыте, в действии пастыря. Христос явился во славе Отчей; по любви жертвенной, крестной любви к падшему человеку, "Он Сам стал человеком, приняв на Себя жизнь в сузившемся до ужаса вследствие греха тварном мире. Он понес на Себе все последствия падения, но не только в жажде, в голоде, в утомлении, в смятении духа, в слезах над Лазарем, не только смертью телесной, физической на Кресте. Он для того так соединился с человеком, настолько захотел быть тем, что он есть, чтобы человек стал тем, что Он; для того Он принял на Себя трагически, крестно, убийственно богооставленность, которая убивает человека. Человек потерял Бога грехом, Христос потерял Бога в момент Своей крестной смерти, чтобы ничем не быть отделенным от судьбы человека. Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил ? (Мф. 27, 46), - это самый страшный возглас, который когда-нибудь прозвучал в человеческой истории, потому что Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, захотел быть настолько единым с сынами противления, что согласился вместе с ними лишиться Бога. И от этой страшной Богооставленности Он умер, как всякий сын человеческий, и сошел в ад.

Церковь свидетельствует святыми иконами, Преданием, что по смерти Иисус Христос сошел в ад. Мы представляем себе ад по ветхозаветным и средневековым преданиям, образам, фольклору как место страшных мучений. Но самое страшное в аду Ветхого Завета, в шеоле, о котором говорит Псалмопевец и другие боговдохновенные авторы Священного Писания, не мучения, а то, что это такое место, где Бога нет и не будет никогда; это место последнего, безнадежного отсутствия Божия, место предельной богооставленности. И в этот ад грехом Адама сходили все умершие, включая ветхозаветных праведников. Страдания их различны, ибо различны их посмертные судьбы, но богооставленность почти одинакова: между Богом и этим местом нет пути. Когда Христос сошел в ад в ужасе боголишенности, Он как человек, потерявший Бога, спустился в те глубины, из которых как будто нет возврата, где нет надежды на встречу с Богом. Ад широко раскрыл свое жерло, чтобы поглотить Того, Кто на земле побеждал его во всем и везде. Но здесь обнаруживается, что с этой человеческой душой вошла в ад полнота Божественного присутствия, которая побеждает и связывает силу ада. И новый Адам востает к жизни и возводит к Богу падшее человечество. Таков путь Христов.

Пастырь, священник во Христе должен пройти весь путь Христов, быть готовым настолько соединиться с каждой заблудшей овцой своего словесного стада, с каждым боголишенным грешником, со всяким человеком, что, если нужно, самому пойти на испытание ужасом Гефсиманской ночи, страданием и телесной смертью, сопереживая с ним трагедию богооставленности, веруя в Воскресение с предельной надеждой на то, что еще смерть и предсмертные страдания откроют ему путь к Богу. Пастырь должен быть готов сойти в человеческий ад, никого не оставив без своей милости и любви, где бы он ни оказался. Когда Христос говорит: Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца, и жизнь Мою полагаю за овец (Ин. 10, 15), Он осознает крестную, жертвенную, Божественную любовь так глубоко, что отдает всего себя: вечность Свою - на погубление, Славу Свою - на поругание, Тело Свое - на мучение, Душу Свою - на терзание. Потому любит Меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее (Ин. 10, 17, 18).

По учебнику можно научиться тому, как быть священником, пастырем, но нельзя научиться тому, каким священником быть. Образ священства и пастырства только один, в нем все существо христианского Священства - Господь наш Иисус Христос: Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас (Ин. 20, 21). Если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу: Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам (Ин. 13, 14-15). Как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга (Ин. 13, 34). Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал, дабы, чего ни попросите от Отца во имя Мое, Он дал вам. Сие заповедую вам, да любите друг друга. Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел (Ин. 16, 15 - 18).

Нет власти у священника; нет прав у священника; есть только страшная и дивная, подлинно Божественная привилегия - любить до смерти и смерти крестной. Священник - это распятый человек. Он отрекся и отрекается каждый час заново от себя, от каких бы то ни было прав; не только от ложного права творить зло и быть грешником, но даже от прав человеческого естества. Он - образ Христов, он - Его икона, он - Христова забота, он - Христова любовь, он - Христово тело, которое может быть распято, он - Христова кровь, которая может быть излита.

Первейшая обязанность пастыря - молиться, предстоять перед Богом за свою паству, за народ. Но предстоять перед Богом - не значит чувствовать себя отдаленным, привилегированным человеком, который имеет доступ в алтарь, возносит молитвы, совершает Таинства. Предстоять перед Богом за народ - это значит чувствовать себя настолько единым с этими людьми, что любая нужда каждого из них, всякий стон, мольба, возглас покаяния или радости проходит через сердце священника, как вода течет по желобу. Это порой бывает очень страшно, ибо иногда нужно преодолевать чувство естественной неприязни, даже отвращения к порокам, страстям, житейской грязи, поднимающимся со дна человеческой души. Священник может ненавидеть лишь грехи и пороки, но всем сердцем любить человека, стоящего перед ним. Если пастырь не может вместить в себя этого человека, со всеми его страстями, не может пропустить через себя его молитву и покаяние, если он не может внутренне сказать перед Богом: "Он и я одно", то как может он, вознося чашу со Святыми Дарами, возгласить: "О всех и за вся"?

Рано или поздно каждому священнику придется поставить перед собой вопрос: "Могу ли я сказать об этом человеке: он - плоть от плоти моей, он - кровь от крови моей, и мы перед Тобой, Господи, как одно: или вместе нас спаси, или вместе отвергни".

В древнем чине исповеди на Руси был момент в конце, когда уже была дана разрешительная молитва: кающийся клал свою руку на шею священника и тот говорил ему: "Грехи твои - на мне, иди с миром". И он по праву мог произнести эти слова, ибо через него действует Христос, Который один только может взять чужие грехи, но также и в другом смысле: если исповедник так поверил духовнику, что открылся ему, исповедал свою душу, то судьбы их обоих уже переплетены навечно, навсегда. То борение, которое происходит в человеке, - это не борьба против плоти и крови, не борьба против его человечества, материи, это борьба с силами злобы поднебесной. И если человек открыл свой грех, свое борение, свою пораженность, священник должен в себе, ради него, для него, вместе с ним побеждать то зло, сопричастником которого он стал вольно, и, приняв его исповедь, признать его человеком, единым с собой по плоти и крови. Исповедующий священник - это такой человек, которому кающийся верит так, что может открыться до конца и уверен, что не будет отвергнут, не будет обманут, что тот никогда не отступит от него ни в этом веке, ни в будущем.

Каждая исповедь может быть последней для человека; и он должен исповедоваться каждый раз перед Богом так, словно это его предсмертный час. Потому священник должен принимать каждую исповедь с таким же благоговением, с таким же сознанием ответственности, с трепетным ужасом и любовью, с которыми он препровождал бы на Суд, шел бы на Суд Божий вместе с человеком, стоящим перед ним.

Надо представить: вот человек стоит на Страшном Суде. Уйдет ли он оправдан или ты увидишь воочию вечную гибель брата или сестры твоей? Если священник понимает это, то он не будет с нетерпением ожидать конца долгой исповеди, даст человеку выговориться, когда тот, быть может, в первый и последний раз делает рывок к Спасению, устрашившись вечного осуждения. Если пастырь научится ежедневно принимать каждую исповедь с таким чувством, то он сумеет научить этому и свою паству. Грех совершает тот священник, который нетерпеливо прерывает излияния исповедника и в великий соблазн вводит паству, невольно прививая ей формальное, поверхностное отношение к этому великому Таинству. Если он не сумел проявить любовь, заботливость, терпение по отношению к этому человеку, имеющему предстать вместе с ним пред Престолом Божиим, то что он сам может ожидать от Господа? Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить (Мф. 7, 2). Ибо суд без милости не оказавшему милости (Иак. 2, 13).

Готовясь к проповеди, недостаточно сесть за письменный стол и окружить себя святоотеческими толкованиями Слова Божия. Когда отцы говорили и писали, это шло из их сердца, они кричали из глубины своего опыта. Если просто повторять то, что говорили они, их крик, может быть, никого не достигнет. Преподобный Иоанн Лествичник (VII в.) говорит, что "Слово Божие подобно стреле, способной ударить в цель и пробить щит. Но стрела остается бездейственна, если нет лука, тетивы, крепкой руки и верного глаза". Это сказано о пастырской проповеди. Слово Божие способно пробить любую толщь греховной брони, любую окаменелость, но стрела не полетит, если лучник не возложит ее на лук, не напряжет силы, не натянет тетиву, не прицелится метко. Этим лучником, воином Христовым в брани с грехом и является пастырь.

О чем говорить? Проповедь не надо говорить никому кроме как самому себе. Надо стать перед судом Евангелия, читаемого за сегодняшним богослужением, и задать себе вопрос о том, как это Слово Божие, живое, личное, тебя судит, что оно говорит тебе, что ты можешь ответить Богу Живому, Который требует ответа, действия, покаяния и новой жизни. Ответом на этот вопрос и будут слова проповеди. Если слово проповеди глубоко затрагивает душу самого проповедника, если вонзается, как стрела, глубоко в его сердце, оно достигнет и чужой души, вонзится и в сердца слушающих. Но если проповедник будет говорить людям лишь то, что, по его мнению, им полезно знать, то большей частью это будет бесполезно, потому что в лучшем случае это коснется лишь ума некоторых, если священник достаточно образован и красноречив, но ничью жизнь такая проповедь не изменит и не перевернет. Конечно, надо многое знать, надо глубоко понимать отрывок из Священного Писания, о котором предстоит говорить. Но этого мало! Если проповедь не ранит самого проповедника до глубины души, если он в страхе и трепете не предстоит перед Богом и не говорит во Имя Его, то никакая самая богословски глубокая проповедь ничью жизнь не переменит. Не от знания Священного Писания, не от мудрости возвещал Иоанн Креститель о явившемся Спасителе. Он говорил из глубины возгоревшегося сердца, покаявшейся совести, как человек, который так возлюбил Бога, так возлюбил людей, что жизнь свою принес в жертву лишь для того, чтобы произнести живое слово Истины. Это голос Божий, который звучал из уст человека.